Назаренко А. "Зело неподобно правоверным". Межконфессиональные браки на Руси в XI-XII вв.
Брак и религия. Пожалуй, не найти в человеческой жизни других явлений и институтов, которые в такой же степени, как эти два, равно принадлежали бы и к сфере интимной духовной жизни человека, и к сфере сугубо общественной, в такой же степени сплавляли бы воедино свободное самоопределение личности и довольно жестко регламентированные формы общественного поведения. Обе эти сферы во все исторические эпохи пребывали и пребывают в тесной динамической связи. Рискует показаться банальным всякий, кто напомнит, что кризис современного общества — это во многом кризис брака, причем и тот и другой суть следствия религиозного кризиса личности, который сводит социальное к юридически регулируемым гражданским отношениям. Здесь личность непосредственно воздействует на общество. В прошлом дело обстояло, как правило, иначе. В древности или средневековье, когда жизнь личности куда более, чем сегодня, была религиозно и социально мотивирована, взаимодействие обычно происходило не между личностью и обществом, а между теми или иными механизмами таких мотиваций. За подобным взаимодействием особо поучительно бывает проследить в ситуации общественного и религиозного слома или когда личность в силу обстоятельств оказывается на пограничье различных общественных и религиозных миров.
Для начала напомним общеизвестное. 16 июля 1054 г. легат римского папы Льва IX кардинал Хумберт положил на алтарь византийского столичного собора св. Софии грамоту, отлучавшую от церкви константинопольского патриарха Михаила Кирулария и всех, "кто упрямствует, не соглашаясь с верой святого римского апостолического престола и его служением" (1). Под несогласиями в "служении" имелись в виду накопившиеся к тому времени богослужебные отличия между обеими церквами, существующие и поныне. Через несколько дней последовала ответная анафема патриарха Михаила. Произошло то, что впоследствии историки назовут великим разделением, расколом, или схизмой, Римо-католической и Греко-православной церквей.
Греческая иерархия Русской церкви немедленно отозвалась на "инцидент" 1054 г. целой волной полемических сочинений, направленных против "ереси латинян" (2). Самое раннее из них принадлежит перу киевского митрополита Ефрема, занявшего кафедру не позднее 1055 г. (3), т.е. было написано по горячим следам конфликта. Примеру Ефрема последовали его преемники митрополиты Георгий — в 1060-х годах, Иоанн II — в 1080-х, Никифор I — в первые два десятилетия XII в. Примерно в то же время, что и Георгий, писал свой полемический трактат против опресноков переяславский митрополит Леонт (4). К этому перечню надо добавить и автора нашей Начальной летописи, анонимного монаха Киево-Печерского монастыря, который в конце XI в. вложил в уста греческого корсунского епископа, крестившего Владимира Святого, пространное антилатинское поучение к киевскому князю, начинающееся строгими словами: "Не преимай же учения от латын, ихже учение развращено" (5). Вряд ли будет опрометчивым заключение, что византийское священноначалие Русской церкви потому так настойчиво педалировало антилатинскую тему, что усматривало известную шаткость своей русской паствы в этом вопросе. Что именно могло так сильно волновать греческих пастырей? Из антилатинских полемических текстов это уразуметь трудно, так как то были теоретические сочинения, в которых "вины" латинян систематизировались и критиковались с догматической или богослужебной точки зрения. Поэтому их содержание довольно стереотипно и мало чем отличается от содержания аналогичных произведений, предназначавшихся для греческой аудитории. Иное дело учительная (выражаясь церковным языком, гомилетическая) литература, в которой нередко формулировались конкретные правила поведения или произведения канонического (т.е. церковного) права. Право в средние века было прецедентным, и по тем статьям, которые включались в юридические сборники, можно догадываться, с какими именно ситуациями приходилось встречаться на практике.
Наиболее ранним из сохранившихся древнерусских памятников церковного права являются так называемые Канонические ответы упомянутого митрополита Иоанна П. Антилатинская тема находит здесь отражение дважды. В первый раз в самом общем смысле: "И си же опресноком служат.., сообщатися с ними или служити (имеется в виду богослужение. — А.Н.) не подобает. Ясти же с ними, нужею суще (по необходимости. — А.Н.), Христовы любве ради не отинудь възбранно" (6). Из текста ясно, что норма относится не только к клирикам (именно их касается запрет на сослужение с латинскими священниками), но и ко всем верующим, которым возбраняется причащаться в латинских храмах (7).
Ограничения сформулированы довольно мягко: разрешается совместная трапеза с "опресночниками", и даже высказано настоятельное предостережение, чтобы от стремления к обрядовой чистоте не пострадала куда более важная заповедь — любовь к ближнему (8). В другом случае митрополит гораздо более категоричен: "Иже дщерь благоверного князя даяти замуж в ину страну, идеже служат опреснокы... недостойно зело и неподобно правоверным". Однако именно в данном случае столь явная резкость тона со стороны главы Русской церкви кажется не слишком уместной. Ведь речь идет о зарубежных браках членов княжеского семейства, носивших династический характер; они, как правило, диктовались политической необходимостью, и потому именно по отношению к ним должна была быть показана снисходительность, или, если использовать собственно церковную терминологию, "икономия" (9).
В то же время безоговорочность запрета объяснима. Когда четырьмя веками позднее, в 1495 г., дочь великого князя московского и всея Руси Ивана III Елена была выдана за великого князя литовского Александра, дабы этим браком скрепить московско-литовский мир, то в брачном договоре было особо оговорено непременное условие, что в Литве Елену не только не будут "нудить" к переходу в католичество, но и создадут ей все условия для полноценной церковной жизни в ее природной православной вере. Как не без иронии по поводу политически недальновидной, с его точки зрения, уступчивости литовской стороны сообщал большой знаток русских дел австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, для Елены Ивановны литовцы "обязались выстроить в определенном месте Виленской крепости храм по русскому обряду и дать в провожатые невесте известное число женщин и девиц одной с ней веры" (10). Однако во второй половине XI в. особых церквей для приезжих невест нигде не строили, и русские княжны при латинских мужьях (равно как и латинянки на Руси) даже если и привозили с собой собственного духовника, были вынуждены включаться в местную церковную жизнь. А это значит, что им приходилось именно "сообщатися" со "служащими опреснокы", волей-неволей нарушая первое и главное запрещение того же митрополита Иоанна. Становится понятно, почему митрополит ничего не пишет о браках русских князей с римо-католичками, ведь тем самым последние по необходимости приобщались к православию.
В какой мере главе Русской церкви своим запретом удалось повлиять на реальную политическую практику? А что запрет этот не был чем-то временным, случайным, показывает включение Канонических ответов в древнерусскую Кормчую книгу — свод канонического права Русской церкви (11). Ответ можно дать вполне определенный: прещения Иоанна II остались без каких бы то ни было последствий. Это - факт замечательный, и к нему стоит присмотреться повнимательнее. Можно догадываться, какой именно прецедент побудил митрополита высказаться относительно "дщери благоверного князя". В период святительства Иоанна II известен только один случай замужества русской княжны за латинянином: около 1085 г. дочь киевского князя Всеволода Ярославича (1078-1093) Евпраксия была выдана отцом за маркграфа Саксонской северной марки Генриха Штаденского. Насколько можно судить, брак имел целью русско-немецкий союз против польского князя Владислава I, который склонен был поддержать своего родственника — волынского князя Ярополка Изяславича, конфликтовавшего с Киевом.
Впрочем, уже в 1087 г. маркгаф Генрих умер, и совсем еще юная Евпраксия Всеволодовна сразу же стала невестой, а на Пасху 1089 г. — супругой германского императора Генриха IV, недавно овдовевшего (12). Несомненно, митрополит Иоанн, скончавшийся в том же, 1089 г., но не раньше осени, успел узнать и об этом новом браке княжны, который еще раз продемонстрировал, что киевский князь продолжает предпочитать внешнеполитические выгоды строгому соблюдению церковных канонов. Более того. Такое предпочтение отнюдь не было личной чертой Всеволода Ярославича. Его сын Владимир Мономах спустя четверть века действовал точно так же, выдав в 1112 г. свою дочь Евфимию за венгерского короля Кальмана. Правда, брак оказался неудачным: вскоре Евфимия Владимировна была обвинена в супружеской неверности и вернулась на Русь, где родила сына Бориса, который впоследствии длительное время выступал в качестве претендента на венгерский престол. Но важен сам факт замужества. Не иначе вели себя и потомки Владимира. Обе дочери его старшего сына Мстислава (киевского князя в 1125-1132 гг.), женатого, к слову, на шведской королевне, были выданы замуж в латинскую Европу: Ингеборг — за Кнута Лаварда, сына датского короля Эрика I, а Малфрид — за норвежского короля Сигурда I (сведения об этом отыскиваются только в скандинавских источниках, поэтому историкам известны лишь скандинавские имена княжон).
Старший сын Мстислава Владимировича Всеволод в 1136 г. выдал дочь Верхуславу за сына польского князя Болеслава III. Другой Мстиславич — Изяслав, будучи князем волынским, приобрел союз с Венгрией, который много послужил ему в борьбе за киевский стол против дяди, суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого, путем брака (ок. 1145/6 г.) своей сестры Евфросинии с венгерским королем Гезой II. Быть может, таким латинофильством "грешили" только и именно Мономашичи? Вовсе нет. В 1141 г. Звенислава, дочь черниговского князя Всеволода Ольговича, тогда занимавшего киевский стол, стала супругой сына польского князя Владислава II. Киевский князь Святополк Изяславич (1093-1113), двоюродный брат Владимира Мономаха, избрал мужьями своих дочерей Сбысла-вы и Передславы польского князя Болеслава III и венгерского герцога Альмоша, младшего брата упомянутого выше короля Кальмана. Нужно ли говорить, что этот каталог далеко не полон (13).
Массовый характер свидетельств (а надо учесть, что в источниках отразились, разумеется, отнюдь не все случаи подобного рода) впечатляет. К этому ряду можно добавить еще один показательный факт: обращение Владимира Всеволодовича Мономаха к киевскому митрополиту Никифору I с просьбой разъяснить, чем, собственно, плоха латинская вера. Результатом стало Послание против латинян, написанное Никифором для Мономаха. Разве не поразительно, что правитель, безусловно просвещенный и даже сам не лишенный литературных дарований (14), полугрек по крови (первой женой Всеволода Ярославича и матерью Владимира была родственница — возможно, дочь — византийского императора Константина IX Мономаха), дожив до седин (он родился в 1053 г.) и находясь в повседневном общении с женой-латинянкой (Гидой, дочерью последнего англосаксонского короля Харальда Годвинсона), не имел отчетливого понятия о расхождениях Западной и Восточной церквей? Складывается впечатление, что при древнерусских княжеских дворах царило известное равнодушие к тонкостям межконфессиональных отношений. Очевидно, митрополит был этим немало озабочен, так как не удовлетворился ответом Мономаху, а направил аналогичные поучения другим князьям. В частности, сохранилось его Послание к волынскому князю Ярославу Святополчичу, во владения которого входили территории с польским населением ("земля Лядская в судех у тебе есть", по выражению митрополита Никифора), да и сам князь, к слову сказать, был женат сначала на венгерке, а потом на польке.
Поскольку подавляющее большинство перечисленных фактов относится уже к XII в., невольно задаешься вопросом: быть может, к этому времени изменились в сторону "икономии" требования самой церкви? Нет, напротив, они только ужесточались в ходе возраставшего с годами взаимного недоверия между Западной и Восточной церквами. Об этом можно судить по конкретным текстам. Так, от середины XII столетия дошло поучение киево-печерского игумена Феодосия Грека "О вере крестьянской (христианской. — А.Н.) и латынской", адресованное уже известному нам князю Изяславу Мстиславичу, который в течение 1146-1154 гг. не раз, с перерывами, занимал киевский стол. В сочинении Феодосия есть место, которое выглядит как несомненная аллюзия на цитированные выше положения Иоанна II: "Вере же латинской не прилучатися, ни обычая их держати, и камкания (причастия. — А.Н.) их бегати, и всякаго ученья их не слушати, и всего их обычая и норова гнушатися и блюстися, своих же дочерей не даяти за не (них. — А.Н.), ни поимати у них, ни брататися с ними, ни поклонитися, ни целовати его, ни с ним в одином сосуде ясти, ни пити, ни борошна (еды. — А.Н.) их примати" (15). Как видим, Феодосии, в отличие от писавшего семью десятилетиями раньше Иоанна II, не только готов запретить совместную трапезу с латинянами, но требует и вовсе невозможного — отложить всякое дипломатическое общение с ними. В "брататися", "поклонитися", "целовати" трудно не разглядеть обычных элементов дипломатического протокола.
Впрочем, в этом отношении Феодосий всего лишь перефразирует Никифора I. Правда, последний благоразумно умалчивает о запрете на межконфессиональные браки, зато Феодосий настаивает на нем с особой энергией. Понятно, что имеет в виду автор поучения "О вере", неявно упрекая Изяслава Мстиславича как в "даянии" дочерей латинянам, так и в "поимании" дочерей у них. Ведь хорошо известно, что замужем на Западе была не только сестра Изяслава, как уже говорилось, но и его дочь Евдокия (ставшая женой польского князя Мешка III), а около 1151 г. его сын Мстислав был оженен на Агнешке, дочери польского князя Болеслава III, старшего брата Мешка III. Но почему строгий печерский игумен не допускает даже женитьбы русских князей на латинянках, с чем не так давно был, кажется, готов мириться более лояльный киевский митрополит? Со стороны священнослужителя странно преграждать кому бы то ни было путь к истинной вере. Приходится думать, что в образе жизни латинянок на Руси было нечто, смущавшее настоятеля главного из русских монастырей. Что?
Вопросы о быте средневекового человека и, в частности, как в данном случае, о быте религиозном, принадлежат к числу тех, на которые бывает труднее всего ответить историку. И понятно, почему: эта сторона жизни реже других и чаще всего только случайно отражалась в текстах. Но поставленный нами вопрос составляет счастливое исключение. Дело в том, что в руках исследователей находится уникальный памятник — молитвенник киевской княгини второй половины XI столетия, супруги киевского князя Изяслава Ярославича (1054-1078, с перерывами) польки Гертруды, имя которой, заметим, и известно-то нам только благодаря молитвеннику.
Гертруда была сестрой польского князя Казимира I, и Изяслав женился на ней еще около 1040 г. по воле своего отца киевского князя Ярослава Владимировича Мудрого (1019-1054). Единственная супруга Изяслава, она пережила мужа, проведя конец своих дней на Волыни, при дворе сына Ярополка. Судьба княжеской четы была далеко не безмятежной. Изяслав дважды, в 1068-1069 и 1073-1077 гг., изгонялся из Киева, будучи вынужден с семьей скитаться за рубежами Руси: в первый раз — в Польше у князя Болеслава II, который приходился Гертруде родным племянником, второй раз — в Польше и Германии. Везде он искал политической и военной поддержки против своих врагов на Руси, отправив в 1075 г. с этой целью сына Ярополка даже в Рим, к папе Григорию VII Сохранилось и послание папы, адресованное Изяславу и Гертруде. Эти обстоятельства создают дополнительные трудности при изучении молитвенника княгини Гертруды. Но для начала надо сказать несколько слов о самом этом замечательном тексте.
Молитвы Гертруды, числом около 90, зачастую вполне индивидуальные по форме и содержанию, записаны на латинском языке, вероятно рукою самой княгини. На одиночных или сгруппированных в тетради листах они в различных местах приплетены к Псалтири роскошного позднекаролингского письма, некогда изготовленной для трирского архиепископа Эгберта (977-993) и потому получившей название Трирской, или Эгбертовой, Псалтири. Каким путем Псалтирь оказалась у Гертруды, можно строить только догадки. В составе молитвенника находится краткий месяцеслов, а также (что проливает косвенный свет на характер княгини) лунник — небольшой астрологический справочник с приметами и гаданиями по состоянию лунного диска. Молитвенник украшен пятью прекрасными миниатюрами византийского стиля. В настоящее время кодекс хранится в Национальном археологическом музее североитальянского города Чивидале.
Содержание молитв, порой весьма эмоциональных и выдающих душевную смятенность, показывает, что записывались они в течение длительного времени и по крайней мере в большинстве своем — в 70-80-е годы, т. е. уже после раскола 1054 г., и на Руси, а не только в изгнании. Так, например, княгиня не раз молится за своего сына Петра (крестильное имя Ярополка) и победу его воинства. Понятно, что подобная молитва по отношению к княжичу-изгнаннику не имела бы смысла. Однажды она снабжена уточнением: "Да не радуются долее враги его его падению" (16). Это "падение" можно соотнести только с событиями 1085 г., когда возмутившийся против киевского князя Всеволода Ярославича Ярополк был вынужден оставить княжество и бежать в Польшу, а его семья, в том числе и Гертруда, покинутая им в Луцке, попала в плен к Владимиру Мономаху. В другой молитве содержатся прошения о помиловании душ покойных "братьев и сестер нашей общины (congregatio)" (17). Эти слова трудно истолковать иначе как свидетельство о монашестве Гертруды, что было возможно, естественно, лишь после смерти ее мужа в октябре 1078 г.
В связи с такой датировкой молитвенника важно обратить внимание на то, что в целом перед нами бесспорно латинский памятник, латинский не по языку только, а по своей принадлежности к богослужебному кругу Западной церкви. Это особенно хорошо видно по чисто латинскому месяцеслову, в котором, кстати сказать, отмечена и память св. Гертруды (17 марта). Под предыдущим днем находим память мученика Кириака, который дважды упомянут в молитвах (видимо, на 16 марта приходился день рождения Гертруды). Такая память св. Кириака типична для западного календаря, тогда как в месяцесловах Восточной церкви она значится под 7 июня, а в древнерусских и вовсе не встречается. Среди молитв находим одну "о папе нашем, и о князе нашем, и об императоре нашем, и о епископах наших" и т.д.(18). Положим, упоминание о "князе" и "императоре" можно было бы понимать двояко: то ли как молитву за киевского князя и византийского императора (в качестве главы восточнохристианского мира он поминался за богослужением во всех православных храмах, в том числе и на Руси), то ли — за польского князя и германского императора. Но вот прямое упоминание папы устраняет все сомнения: русская княгиня-полька, живя на Руси, возносила молитвы не за киевского митрополита или константинопольского патриарха, а за римского папу. Заметим для вящей точности, что молитва за папу записана на тех же листах, что и текст, отнесенный нами выше к 1085 г., т.е. примерно одновременно с последним. И уж окончательную точку ставит Символ веры, где вместо греко-православного "И в Духа Святого, Господа животворящего, от Отца исходящего" видим "от Отца и Сына исходящего" (19), т.е. то самое пресловутое Filioque ("и от Сына"), введение которого Римской церковью как раз и стало (и до сих пор остается) центральным пунктом догматических расхождений между ней и православным Востоком, удержавшим традиционный древний текст (20). Как объяснить эти факты?
В свое время В.Л.Янин, изучая, впрочем, не молитвенник, а биографию Гертруды, выдвинул гипотезу, что во время второго изгнания Изяслава и его семьи, в 1073-1077 гг., Гертруда вернулась, а Ярополк перешел в католичество, хотя, снова оказавшись на Руси, оба опять приняли православие (21). Идея известного историка, по нашему убеждению, не может быть принята по многим соображениям (22). Но даже если согласиться с ней, это не поможет разъяснить наши недоумения, коль скоро цитированные выше молитвы записывались уже на Руси. Остается одно: признать, что польская супруга киевского князя, прожив около полувека на Руси и оканчивая свои дни при дворе своего православного сына (23), по крайней мере в личном быту сохраняла католичество.
В то же время вряд ли подлежит сомнению, что Гертруда не могла не посещать православные храмы, где она присутствовала при православном богослужении и, разумеется, причащалась по православному обряду из рук православных священников. Десятилетиями не бывать в церкви и оставаться без причастия было немыслимо для средневекового человека. Об этом свидетельствует и сам молитвенник княгини, в котором в чисто католический контекст вплетены некоторые заимствования из православных литургии и месяцеслова. Так, православное "Трисвятое" ("Святый Боже, Святый Крепкий, Снятый Бессмертный, помилуй нас") в латинском переводе (24) соседствует с молитвой за приносящего бескровную жертву священника, католический характер которой виден по упоминанию одного только Тела, а не Тела и Крови Христовых (25).
Неоднократным обращениям к св. Елене в молитвеннике соответствует ее память, внесенная в месяцеслов, но, что замечательно, не под 18 августа, как в католических календарях, а под 21 мая, как ей положено быть по православным святцам. Но при всем том в последних память императрицы Елены отмечается совместно с ее сыном равноапостольным Константином Великим, тогда как в календаре Гертруды память св. Константина опущена, потому что Западная церковь почитает во святых только св. Елену. Эти наблюдения дают основания считать, что на Руси Гертруда получила имя Елена. Однако усматривать в такой смене имени, которая была прочным обычаем (26), свидетельство о смене вероисповедания или даже перекрещивании, как то часто делают, не следует. Переименования были сопряжены с переменой культурной среды даже в рамках одной и той же конфессии (27), а перекрещивание вошло в практику много позднее — в XI-XIII вв. для перехода в православие католику было достаточно миропомазания. Но даже и этого, как видно на примере Гертруды-Елены, от латинянок, вступавших в брак с русскими князьями, поначалу не требовалось. Княжеский двор жил в характерной атмосфере конфессиональной индифферентности, которую, впрочем, вряд ли стоит смешивать с сознательной веротерпимостью.
Как такое было возможно при столь жесткой позиции церковных иерархов? Дело обстоит просто. Князь располагал собственным придворным клиром, который, формально входя в юрисдикцию местного епископа, фактически в спорных случаях предпочитал подчиняться воле князя, от которого зависело его положение. Приведем только один, но яркий пример. Зимой 1136/37 г. новгородский епископ Нифонт категорически запретил брак князю Святославу Ольговичу по какой-то канонической причине ("не достоит ея пояти", как глухо выразился летописец), но князь пренебрег запретом и "веньцяся своими попы", так что разгневанный Нифонт "ни попом, ни чернцем не да на сватбу ити" (28).
Счастливый случай, сохранивший для нас молитвенник княгини Елены-Гертруды, позволяет связать воедино и правильно понять множество других разрозненных фактов. Изяслав Ярославич, супруг Гертруды, делает между 1076 и 1078 гг. вклад в кафедральный архиепископский собор в древней польской столице Гнезно — покров с молитвенной надписью на раку св. Адальберта-Войцеха (святого, почитавшегося в качестве покровителя Польского государства). Около 1095 г. упоминавшаяся выше Евпраксия Всеволодовна после разрыва с Генрихом IV вернулась на Русь и в 1106 г., сразу же по смерти Генриха, приняла здесь монашеский постриг. Точно так же немка Кунигунда-Ирина, жена Ярополка Изяславича, овдовев в 1086 г., вернулась в Германию, где снова вышла замуж. Вторая супруга киевского князя Святослава Ярославича (1073-1076) Ода, также немка, похоронив мужа, вернулась на родину, где воспитала сына Ярослава Святославича, который, возмужав, около 1095 г. объявился на Руси и стал родоначальником династии муромо-рязанских князей. Примеры такого рода можно множить. Предполагать, что все эти многократные перемещения каждый раз были сопряжены с многодневной церковной процедурой, которая завершалась миропомазанием (29), значило бы придавать вполне прозаической картине совершенно излишнюю гротескность.
Итак, в первые два века после церковного раскола 1054 г. епископату, несмотря на все усилия, так и не удалось не только пресечь, но и сколько-нибудь ограничить брачные связи русских князей с западноевропейскими династиями. Положение дел изменилось только в первой половине XIII столетия, когда вектор крестоносного движения от Святой земли развернулся в сторону православного мира и религиозные лозунги появились на знаменах, под которыми западные соседи Руси повели военно-политическое наступление на ее земли.
|
- участник сейчас на форуме