ДРЕВЛЕПРАВОСЛАВИЕ. Форум старообрядцев всех согласий

Скрытый текст

Ригу мне показывала одна федосеевка, раскольница местная...
...— Теперь пойдемте в нашу моленную.
Это в так называемом Московском форштате Риги, очень старинной части города и очень грязной. Тут все идут бани, и смеялся же я их вывескам: над воротами — железный крашеный лист и на нем художест-венно изображен веник. «Ну, тут Русью пахнет»,— подумал я. Веник торчит листьями кверху, и это сообщает ему возбужденное и призывное выражение. Огромные каменные корпуса, из превосходного кирпича, и отличные около них каменные же тротуары обзначали всевозможные благотворительные заведения, сгруппированные около староверческой моленной. Как это близко к немецким киркам, которые тоже обросли, как мхом, благотворительностью; и как не похоже на наши храмы, около которых никогда не ютится ничего для мира. У нас есть церкви в богадельнях, но у нас нет богаделен при церквах, т. е. как устроения церковного, как продукта забот церковного чина.
Никогда до этих пор я не бывал в раскольничьих моленнах, как и никогда не имел отношения к раскольникам иначе как через рассказы Печерского-Мельникова. Вхожу: это — церковь нашего старого архитек-турного стиля. Мужская и женская половина совершенно разделены, т. е. собственно для женщин устроена совершенно отдельная моленная и то-лько она помещена в том же корпусе здания, туда же обращена, как и мужская, и имеет во всем с нею одинаковый вид. Но почему это «моленная», а не «церковь»? Высочайший иконостас, образа по стенам. Только приблизившись, я увидел, в чем дело: нет ни алтаря, ни престола. У федосеевцев нет таинств, нет церкви и нет самого духовенства, а только «старички», «наставники». Таким образом, мираж церковности был в точности миражем. То, что мы зовем иконостасом, было восточ-ною стеною моленной, и только ряды старинных икон, в нее вделанных, и в том самом расположении, как это устрояется в наших церквах, производят зрительный обман. Но почему же мне все кажется, что это церковь? Федосеевцы сделали все усилия, чтобы моленная их произ-водила иллюзию древней церкви; но алтаря и престола — этого они уже не могли сделать, по правилам своей веры и строгого отречения. И опять я дивился душе человеческой в ее изгибах, в ее судьбе, в ее заблуждениях и порывах к истине. Люди исходной для себя точкой взяли: ни йоты старины не нарушить. Но силой вещей, которую они не предвидели, они поставлены были в такое положение, что оказались отрекшимися в сущности почти от всей полноты старины. И вот они хватаются, усиленно хватаются за всякую мелочь, за подробность, за что-нибудь из старинки; и держат соломинку с крыши сгорбившегося дома с той любовью, с какой нужно бы держать самый дом. Они имеют солею, но не имеют алтаря. Нельзя представить себе трогательности и чистоты их благочестивого домашнего быта (я познакомился): но они не имеют таинств. Они бесконечно уважают строгих «наставников», которые их «учили бы», т. е. укоряли в слабости: но этот наставник есть простой мужик-начетчик, без всякого преимущества, кроме простого знания, над теми, кого он поучает.
Моленная была совершенно пуста, кроме нас, троих посетителей, и показывавшего нам ее «помощника батюшки». Худенький и малень-кий, он объяснял нам старинность и ценность живописи. «Вот Все-видящее Око — отойдите сюда: Оно на вас смотрит; встаньте туда — оно вас видит; оттого — Всевидящее». Действительно, в старинной и в сущности бедной живописи «Око» не имело устремления, не имело центра в себе и угла зрения: от этого получалось безразличие впе-чатления, с какой бы стороны на него ни смотреть, и это безразличие можно было принять за всезримость».— Вот «Всякое дыхание хвалит Господа». Какая наивность и, пожалуй, грациозность живописи: ог-ромное множество козлят, лошадей и совершенно фантастических жи-вотных необыкновенно весело резвятся или смотрят на небо.— «Вот зачатие пресвятой Девы»: на образе Иоаким и Анна, гуляя в саду, склонились и умиленно целуются. Изображение прекрасно по наивности и деликатности. Я вспомнил лекции незабвенного Н. С. Тихонравова: вся моленная была живой иллюстрацией к его чтениям о возникновении раскола, о его художественной и литературной стороне. Я вспомнил угрюмый упрек начинавшегося раскола «звездочетам» их времени и вся-ческим книжникам: «ваших Платона и Аристотеля черви поели, а не-тленные тела праведников через сколько веков,— как живые благо-ухают». Что против этого скажешь?
Мы вышли.— «Вот эти ворота штурмом брали»,— сказала нам проводница с гордостью.— «Как штурмом?» — «Отцы наши заперлись в моленной и не впускали полицию, которая хотела войти. Принуждены были войска звать». Это было в царствование Николая Павловича. Действительно, их хотели объединить с общей церковью; но они были соединены с дедами, и дедовская связь выдержала и пережила. В сущности, детям ужасно трудно критиковать родителей: и вот на этот первоначальный факт натыкается всякая попытка реформы; а уж если реформа совершилась — то попытка движения вспять. Дело веры на земле решается представлением о небе: «ну родители горят в аду, они заблудились: что же мы, дети, гордо сядем над ними в раю, будем из рая посмеиваться их заблуждениям?» Таким образом древнее «чти отца и мать» переламывает все новейшие заповеди и всякое обширное богословие. «Мы — не хотим; мы — с отцами». Вот и весь аргумент. И как его поколебать?
Я узнал, что в Риге около 13 000 федосеевцев. Они вплотную слились с немцами, безукоризненно говорят по-немецки, служат в немецких конторах и фабриках, брачатся с немцами. У наших добрых знакомых, соседей по даче, была дочь, только что кончившая гимназию, и сын в пятом классе коммерческого городского училища.
«— Русский ли, немец ли посватается — все равно».
В самом деле, по речи и по самому быту, за исключением больших образов и кой-чего в складе мышления, они уже совершенные немцы. Та же безупречная аккуратность. Странно — то же отсутствие «червоточин-ки». Я редко встречал в великороссийских губерниях такую открытость и незатаенность, такую прямизну и смелость речи, разговоров, всего склада жизни. Кажется, на третий день знакомства уже были рассказаны большие контуры биографии, и через полтора месяца — ее подробности, несчастья, и иногда щекотливые несчастья. Ни обмана, ни лукавства; признаюсь, я никогда бы не мог быть так откровенен, да и к чему? что мне люди? Очевидно, эти милые люди искали людей и доверяли людям, очевидно — они не обманулись в людях.
«— Перед свадьбой я капризна была, и мучила Николая Павловича. Но вот мы восемнадцатый год женаты — и ни я ему, ни он мне не сказал грубого слова».
Я вспомнил, что у этиx бедных людей нет собственного брака.
— Ведь у вас нет... т. е. не может быть венчания?
— У нас служат молебен брачующимся, и благословляют роди-тели,— сказала она сконфузившись.
При описании моленной я забыл сказать, что перед серединой во-сточной стены, т. е. как бы перед царскими вратами, перед местом их, стоит аналой с Евангелием и крестом. И, немного конфузясь, расколь-ница объяснила мне: «— Да, Евангелие и крест. У нас только Евангелие и крест,— и она сделалась строга в лице.— Это и есть алтарь»,— с торжеством в голосе сказала она.
Она стыдилась и она гордилась, это можно было заметить. Не правда ли, тут есть кое-что протестантское? Т. е. наше «древлее благочестие», не желавшее шагу двинуться вперед, в сущности, в ис-тории нашей церкви сыграло роль и заняло положение протестантства. То же отсутствие иерархии, отсутствие таинств; народная толпа — и над ней воздвигнутое Евангелие. Так иногда крайности, вместо того чтобы разойтись,— сходятся.
Во всяком случае нельзя было не заметить, что эти федосеевцы удивительно подошли к немцам, как и немцы с полным уважением слились и сливаются с ними. В дому у наших знакомых уже играли немцы-дети, были гости-немцы. И немецкая речь быстро бежала и пере-бивалась с моей русской. Ну, милые люди, как бы вас ни устроил Бог, а устроил.
1899
http://bestiarius.hobby.ru/library/ros_fedos.htm